Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева] - Анна Сергеевна Аксёнова

— Конечно, не дурак. Просто… верит он уж очень всем. А так ничего. И сердце у него доброе, поискать такое… — расстроенная, вторила ей Дуся.

Тетя Катя, видно, поговорила с Алешкой, потому что теперь он заметно сторонился Дуси. Нечаянно же встречаясь с ней, здоровался, краснея, потупив глаза, а потом долго смотрел ей вслед. Дуся отвечала ему ласково, но спешила пройти, чтоб он не остановил.

Последнее время она заметно изменилась — стала как-то тише, неприметнее. Подруги перешушукивались у нее за спиной.

Когда с полей возвращались колхозники, Никита выходил из своей мастерской и поджидал Дусю. Он радостно улыбался ей, не обращая ни на кого внимания, и Дуся, хоть и сердилась на него за это, все-таки довольна была, что он не скрывает своей симпатии к ней.

Пришел сентябрь с дождями, размытыми дорогами. Практика у Никиты кончалась. Он и Дуся последнее время почти не расставались: ходили, держась за руки, и то она у него пропадала в мастерской, то он приходил к ней и они прятались от дождя под навесом сарая на бревнах.

Уезжал он домой, в Москву, в конце сентября. Накануне они простились, потому что машина районного инспектора, на которой ехал на станцию Никита, уходила очень рано.

И все-таки, когда Дуся, не спавшая всю ночь, выглянула в окно, она увидела в конце улицы ожидавшего машину Никиту с рюкзаком на спине.

Дуся кое-как оделась, сунула босые ноги в туфли и побежала к правлению. Но не добежала и половины пути, как увидела, что газик инспектора, разбрызгивая грязь, выезжает из села.

Что теперь будет? Что же будет? Дуся знала, что Никита любит ее, но так же точно она теперь знала, что теряет его навсегда. Пройдет месяц-другой, он потоскует, потом занятия, товарищи, все приманки городской жизни отвлекут его, и он забудет ее. Далекими покажутся ему и Дуся, и село, и все, что было. А она? Разве сможет забыть его? И что остается ей здесь? Работа, девчата да… Алешка. Дуся вздрогнула. А может, и она… как мать Алешки… потому что… а вдруг она…

Дуся бросилась к дому. Столкнула со шкафа чемодан, сорвала с вешалок без выбора пару платьев, выскочила на крыльцо и тут же вернулась, рванула ящик комода — достать деньги.

Она вышла за околицу и стала ждать машину. Но прошла целая вечность, а ни одной машины так и не было.

Тогда она двинулась к правлению, уже не заботясь, что ее увидят. Но и на площади перед правлением было пусто.

— Здравствуй, Дуся.

Дуся резко повернулась и увидела Алешку.

— Который час?

— Седьмой.

— Седьмой?! — закричала Дуся. — Да что же это такое? Куда все машины подевались?

Алешка посмотрел на чемодан.

— Тебе на станцию?

— На станцию. Только что делать-то? Куда все машины подевались?

— Сегодня воскресенье, — напомнил он.

— Ой, — всплеснула руками Дуся и побледнела.

— Тебе очень надо? — тоже чего-то пугаясь, спросил он.

— Если я не уеду, я… я не знаю, что я с собой сделаю.

Он задрожал:

— Ты погоди, погоди. Ты, слышь, постой, никуда не уходи, а я мигом.

И побежал к конюшне.

Трофимыч запрягал тарантас для бригадира, ехавшего к дочери на крестины.

Алешка, прячась за угол конюшни, дождался, когда Трофимыч кончит запрягать, выскочил из-за угла, неуклюже прыгнул в тарантас и, подхватив вожжи, хлестнул жеребца.

— Ну ты, дурак, — гаркнул Трофимыч, — побалуй мне тут!

Но Алешка вымахнул на дорогу и, накручивая над головой вожжами, погнал коня. Трофимыч побежал за ним, но протез подвернулся, свалил его в грязь. Он махал кулаком вслед Алексею, что-то кричал неразборчиво и грозно.

Дуся стояла все там же, у правления. Заметив Алешку, вспыхнула, побежала навстречу и, ни о чем не спрашивая, влезла в повозку.

Лошадь ходко бежала по дороге. Дуся то и дело поднимала рукав Алешкиного пиджака, смотрела на часы.

— Может, и успеем, а? Как ты думаешь, Алешенька? От ее ласковых слов он осмелел:

— Уехать хочешь, Дуся? С московским?

— С ним, Алешенька, с ним. Гони лошадь-то.

Алешка взмахнул кнутом:

— Но! Пошла!

Он хлестнул лошадь, а та, непривычная к его рукам, вдруг взбрыкнула и так неудачно вертанула тарантас, что он завалился набок.

Дуся скатилась в придорожную канаву и, еще даже не успев ничего сообразить, почувствовала, что платье ее тяжело намокает. Она встала. Отряхнулась. Все. Теперь-то точно — все.

Алешка стоял и смотрел на нее, бледный, с распахнутыми в испуге глазами. Посреди дороги валялся раскрытый чемодан и возле него груда тряпок. Дуся подошла, стала молча запихивать в чемодан тряпье.

— Ушиблась, Дусь, а? — не подходя к ней, выспрашивал Алешка. — Ты скажи. Если что, я тебя в больницу свезу.

— Подыми тарантас, — хмуро сказала ему Дуся. — Назад поедем.

Обратно ехали молча, не погоняя лошадь.

Как только завиднелось село, Алешка заерзал на своем месте, негромко забубнил что-то под нос. Потом повернулся к Дусе:

— А Трофимычу я, слышь-ка, сапоги отдам. Он и ничего. И не тронет. Сапоги небось новые, хромовые. А, Дусь?

— На кой ему, безногому, твои сапоги, — угрюмо сказала Дуся.

— Так что ж, что безногий. Наденет на свою деревяшку и пойдет форсить на Октябрьские. А?

Дуся не ответила.

Переехали мост, въехали на площадь возле столовой.

Первой, кого встретили, была Настасья.

— Доброе утречко! — громко приветствовала она. — Захомутал-таки девку, Алеха? Домой едете? И приданое, гляжу, не забыли.

— Глядела бы лучше, сколько в столовой тараканов. Зайдешь — с души воротит, — зло ответила Дуся и приказала Алешке: — Постой, куда везешь-то, мне здесь надо.

Она спрыгнула с тарантаса, сняла чемодан.

— Так ты, Дуся, ничего? Цела? — спросил Алешка.

— Я-то цела, да… связалась, дура, с тобой, платье только испортила.

Она пошла по улице не торопясь, спокойно, чтоб все видели: вот идет она и никаких пересудов не боится.

Лошадь зашагала к конюшне. Алешка съежился в тарантасе, сидел ни жив ни мертв. И чем ближе было к конюшне, тем все меньше и меньше становился он.